Семен Кирсанов.

ПОД ОДНИМ НЕБОМ

Под одним небом на Земном Шаре мы с тобой жили,
где в лучах солнца облака плыли и дожди лили,

где стоял воздух, голубой, горный, в ледяных звездах,
где цвели ветви, где птенцы жили в травяных гнездах.

На Земном Шаре под одним небом мы с тобой были,
и, делясь хлебом, из одной чашки мы с тобой пили.

Помнишь день мрака, когда гул взрыва расколол счастье,
чернотой трещин - жизнь на два мира, мир на две части?

И легла пропасть поперек дома, через стол с хлебом,
разделив стены, что росли рядом, грозовым небом...

Вот плывут рядом две больших глыбы, исходя паром,
а они были, да, одним домом, да, Земным Шаром...

Но на двух глыбах тоже жить можно, и живут люди,
лишь во сне помня о Земном Шаре, о былом чуде -

там в лучах солнца облака плыли и дожди лили,
под одним небом, на одном свете мы с тобой жили.

Во весь голос. Soviet Poetry.
Moscow: Progress Publishers.

ПРЕДЧУВСТВИЕ

К Земле подходит Марс,
планета красноватая.
Бубнит военный марш,
трезвонит медь набатная.

В узле золотой самовар
с хозяйкой бежит от войны;
на нем отражается Марс
и первые вспышки видны.

Обвалилась вторая стена,
от огня облака порыжели.
- Неужели это война?
- Прекрати повторять "неужели"!

Неопытны первые беженцы,
далекие гулы зловещи,
а им по дороге мерещатся
забытые нужные вещи.

Мать перепутала детей,
цепляются за юбку двое;
они пристали в темноте,
когда случилось роковое.

A может быть, надо проснуться?
Уходит на сбор человек,
он думает вскоре вернуться,
но знает жена, что навек.

На стыке государств
стоит дитя без мамы;
к нему подходит Марс
железными шагами.

Семен Кирсанов. Собр. соч. в 4-х томах.
Москва: Худож. лит., 1974.

ОТНОШЕНИЕ К ПОГОДЕ

Солнце шло по небосводу,
синеву
    разглаживая.
Мы сказали про погоду:
- Так себе...
        неважная...-
Ни дымка
    в небесном зале,
обыщи
    все небо хоть!
Огорчившись,
        мы сказали:
- Что ни день,
        то непогодь!
Но когда
       подуло
            вроде
холодком
    над улицею,
мы сказали
        о погоде:
- Ничего,
       разгуливается!-
А когда
    пошли
        в три яруса
облака, ворочаясь,
мы,
  как дети,
        рассмеялися:
- Наконец
      хорошая!-
Дождь ударил
        по растеньям
яростно
    и рьяно,
дождь понесся
        с превышеньем
дождевого плана.
И, промокшая,
        без зонтика,
под навесом
        входа
говорила
    чья-то тетенька:
- Хороша погода!-
А хлеба
    вбирали капли,
думая:
    "Молчать ли вам?"
И такой отрадой пахли -
просто
    замечательно!
И во всем Союзе
            не было
взгляда недовольного,
когда
    взрезывала
            небо
магнийная
    молния.
Люди
  в южном санатории
под дождем
        на пляже
грома
    порции повторные
требовали даже!
Ветерки
    пришли
        и сдунули
все пушинки
        в небе.
Стало ясно:
        все мы думали
о стране
      и хлебе.

РАССВЕТ


Еще закрыт горой
            рассвет,
закрашен черным
            белый свет.

Но виден среди Альп
              в просвет
дневного спектра
            слабый свет.

Все словно сдвинуто
              на цвет,
и резкого раздела
              нет,—

где сизый снег,
            где синий свет
зари, пробившейся
            чуть свет.

Но вот заре
        прибавлен свет,
и небо смотрится
            на свет,

а краем гор
        ползет рассвет,
неся, как флаг,
            свой красный цвет.
<1956-1957>  

ЧЕТЫРЕ СОНЕТА


1

Сад, где б я жил,— я б расцветил тобой,
дом, где б я спал,— тобою бы обставил,
созвездия б сиять тобой заставил
и листьям дал бы дальний голос твой.

Твою походку вделал бы в прибой
и в крылья птиц твои б ладони вправил,
и в небо я б лицо твое оправил,
когда бы правил звездною судьбой.

И жил бы тут, где всюду ты и ты:
ты — дом, ты — сад, ты — море, ты — кусты,
прибой и с неба машущая птица,

где слова нет, чтоб молвить: «Тебя нет»,—
сомненья нет, что это может сбыться,
и все-таки — моей мечты сонет

2

не сбудется. Осенний, голый сад
с ней очень мало общего имеет,
и воздух голосом ее не веет,
и звезды неба ею не блестят,

и листья ее слов не шелестят,
и море шагу сделать не посмеет,
крыло воронье у трубы чернеет,
и с неба клочья тусклые висят.

Тут осень мне пустынная дана,
где дом, и куст, и море — не она,
где сделалось утратой расставанье,

где даже нет следа от слова «ты»,
царапинки ее существованья,
и все-таки — сонет моей мечты

3

опять звенит. Возможно, что не тут,
а где-нибудь — она в спокойной дреме,
ее слова, ее дыханье в доме,
и к ней руками — фикусы растут,

Она живет. Ее с обедом ждут.
Приходит в дом. И нет лица знакомей.
Рука лежит на лермонтовском томе,
глаза, как прежде карие, живут.

Тут знает тишь о голосе твоем,
и всякий день тебя встречает дом,
не дом — так лес, не лес — так вроде луга.

С тобою часто ходит вдоль полей —
не я — так он, не он — твоя подруга,
и все-таки — сонет мечты моей

4

лишь вымысел. Найди я правду в нем,
я б кинул все — и жизнь и славу эту,
и странником я б зашагал по свету,
обшарить каждый луг, и лес, и дом.

Прошел бы я по снегу босиком,
без шапки по тропическому лету,
у окон ждать от сумерек к рассвету,
под солнцем, градом, снегом и дождем.

И если есть похожий дом такой,
я к старости б достал его рукой:
«Узнай меня, любимая, по стуку!..»

Пусть мне ответят: «В доме ее нет!»
К дверям прижму иссеченную руку
и допишу моей мечты сонет.
1938

Семен Кирсанов. Стихотворения. Россия - Родина моя.
Библиотечка русской советской поэзии в 50-ти книжках. Москва:
Художественная литература, 1967








ЧУДО


Мой родной, мой земной,
     мой кружащийся шар!
Солнце в жарких руках,
     наклонясь, как гончар,

вертит влажную глину,
     с любовью лепя,
округляя, лаская,
     рождая тебя.

Керамической печью
     космических бурь
обжигает бока
     и наводит глазурь,

наливает в тебя
     голубые моря,
и где надо,- закат,
     и где надо,- заря,

И когда ты отделан
     и весь обожжен,
солнце чудо свое
     обмывает дождем

и отходит за воздух
     и за облака
посмотреть на творение
     издалека.

Ни отнять, ни прибавить
     такая краса!
До чего ж этот шар
     гончару удался!

Он, руками лучей
     сквозь туманы светя,
дарит нам свое чудо:
     - Бери, мол, дитя!

Дорожи, не разбей:
     на гончарном кругу
я удачи такой
     повторить не смогу!
1961








Эти летние дожди,
эти радуги и тучи -
мне от них как будто лучше,
будто что-то впереди.

Будто будут острова,
необычные поездки,
на цветах - росы подвески,
вечно свежая трава.

Будто будет жизнь, как та,
где давно уже я не был,
на душе, как в синем небе
после ливня - чистота...

Но опомнись - рассуди,
как непрочны, как летучи
эти радуги и тучи,
эти летние дожди.






Русская и советская поэзия
для студентов-иностранцев.
А.К.Демидова, И.А. Рудакова.
Москва, изд-во "Высшая школа", 1969.





АД


                         Иду
                        в аду.
                       Дороги -
                      в берлоги,
                     топи, ущелья
                    мзды, отмщенья.
                   Врыты в трясины
                  по шеи в терцинах,
                 губы резинно раздвинув,
                одни умирают от жажды,
               кровью опившись однажды.
              Ужасны порезы, раны, увечья,
             в трещинах жижица человечья.
            Кричат, окалечась, увечные тени:
           уймите, зажмите нам кровотеченье,
          мы тонем, вопим, в ущельях теснимся,
         к вам, на земле, мы приходим и снимся.
        Выше, спирально тела их, стеная, несутся,
       моля передышки, напрасно, нет, не спасутся.
      Огненный ветер любовников кружит и вертит,
     по двое слипшись, тщетно они просят о смерти.
    За ними! Бросаюсь к их болью пронзенному кругу,
   надеясь свою среди них дорогую заметить подругу.
  Мелькнула. Она ли? Одна ли? Ее ли полузакрытые веки?
 И с кем она, мучась, сплелась и, любя, слепилась навеки?

 Франческа? Она? Да Римини? Теперь я узнал: обманула!
  К другому, тоскуя, она поцелуем болящим прильнула.
   Я вспомнил: он был моим другом, надежным слугою,
    он шлейф с кружевами, как паж, носил за тобою.
     Я вижу: мы двое в постели, а тайно он между.
      Убить? Мы в аду. Оставьте у входа надежду!
       О, пытки моей беспощадная ежедневность!
        Слежу, осужденный на вечную ревность.
         Ревную, лететь обреченный вплотную,
          вдыхать их духи, внимать поцелую.
           Безжалостный к грешнику ветер
            за ними волчком меня вертит
             и тащит к их темному ложу,
              и трет меня об их кожу,
               прикосновенья — ожоги!
                Нет обратной дороги
                 в кружащемся рое.
                  Ревнуй! Эти двое
                   наказаны тоже.
                    Больно, боже!
                     Мука, мука!
                      Где ход
                       назад?
                        Вот
                        ад.





Семен Кирсанов. Собр. соч. в 4-х томах.
Москва: Худож. лит., 1974.




ГОРСТЬ ЗЕМЛИ


Наши части отошли
   к лесу после боя.
Дорогую горсть земли
   я унес с собою.

Мина грохнулась, завыв,
   чернозем вскопала,-
горсть земли - в огонь и взрыв -
   около упала.

Я залег за новый вал,
   за стволы лесные,
горсть земли поцеловал
   в очи земляные.

Положил в платок ее,
   холстяной, опрятный,
горстке слово дал свое,
   что вернусь обратно;

что любую боль стерплю,
   что обиду смою,
что ее опять слеплю
   с остальной землею.
1941










ДОЖДЬ








Зашумел сад, и грибной дождь застучал в лист,
вскоре стал мир, как Эдем, свеж и опять чист.

И глядит луч из седых туч в зеркала луж -
как растет ель, как жужжит шмель, как блестит уж.

О, грибной дождь, протяни вниз хрусталя нить,
все кусты ждут - дай ветвям жить, дай цветам пить.

Приложи к ним, световой луч, миллион линз,
загляни в грунт, в корешки трав, разгляди жизнь.

Загляни, луч, и в мою глубь, объясни - как
смыть с души пыль, напоить сушь, прояснить мрак?

Но прошел дождь, и ушел в лес громыхать гром,
и, в слезах весь, из окна вдаль смотрит мой дом.



Мысль, вооруженная рифмами. изд.2е.
Поэтическая антология по истории русского стиха.
Составитель В.Е.Холшевников.
Ленинград: Изд-во Ленинградского университета, 1967.



Жизнь моя,
        ты прошла, ты прошла,
ты была не пуста, не пошла.

И сейчас еще ты,
            точно след,
след ракетно светящихся лет.
Но сейчас ты не путь,
                 а пунктир
по дуге скоростного пути.

Самолет улетел,
                но светла
в синеве меловая петля.
Но она расплылась и плывет...
Вот и все,
        что оставил полет.
1964










К ВЕЧЕРУ








Вторая половина жизни.
Мазнуло по вискам меня
миганием зеркальной призмы
идущего к закату дня.

А листья все красней, осенней,
и станут зеленеть едва ль,
и встали на ходули тени,
все дальше удлиняясь, вдаль.

Вторая половина жизни,
как короток твой к ночи путь, 
вот скоро и звезда повиснет,
чтоб перед темнотой блеснуть.

И гаснут в глубине пожара,
как толпы моих дней, тесны,
любимого Земного шара
дороги,
    облака
         и сны.

<1945-1956>

Семен Кирсанов. Собр. соч. в 4-х томах.
Москва: Худож. лит., 1974.




ОСЕНЬ


    Les sanglots longs...
         Раul Verlaine *

Лес окрылен,
веером - клен.
   Дело в том,
что носится стон
в лесу густом
   золотом...

Это - сентябрь,
вихри взвинтя,
   бросился в дебрь,
то злобен, то добр
лиственных домр
   осенний тембр.

Ливня гульба
топит бульвар,
   льет с крыш...
Ночная скамья,
и с зонтиком я -
   летучая мышь.

Жду не дождусь.
Чей на дождю
   след?..
Много скамей,
но милой моей
   нет!..

* Долгие рыдания...
Поль Верлен (франц.).





Семен Кирсанов. Собр. соч. в 4-х томах.
Москва: Худож. лит., 1974.


Зеркала —
на стене.
Зеркала —
на столе.

Смотрят два близнеца,
друг за другом следя.
По ночам —
без лица,
помутнев как слюда,

смутно чувствуют:
дверь,
кресла,
угол стола,—
пустота!
Но не верь:
не пусты зеркала!

***

в зеркалах не исчезают
ничьи глаза,
ничьи черты.
Они не могут знать,
не знают
неотраженной пустоты.

Метет история осколки
и крошки битого стекла,
чтоб в галереях
в позах стольких
ложь фигурировать могла.

И тускло отражались веки
в двуглавых зеркальцах монет.
Все это
спрятано навеки…
Навеки, думаете?
Нет!—

***

Покроет
серебристый иней
поверхность света и теней,
пучки
могущественных линий
заставит он скользить по ней.

Еще туманно,
непонятно,
но калька первая снята,
сейчас начнут
смещаться пятна,
возникнут тени и цвета,

И — неудачами
не сломлен,
в таинственнейшей темноте
он осторожно,
слой за слоем,
начнет снимать виденья те,

которым не было возврата,
и, зеркало
зачаровав,
заставит возвращаться к завтра
давно прошедшее вчера!

***

Где бы я
ни мелькал,
где бы ты
ни ждала —
нет стены без зеркал!
Ищут нас зеркала!

***







Творчество

Принесли к врачу солдата
только что из боя,
но уже в груди не бьется
сердце молодое.

В нем застрял стальной осколок,
обожженный, грубый.
И глаза бойца мутнеют,
и синеют губы.

Врач разрезал гимнастерку,
разорвал рубашку,
врач увидел злую рану —
сердце нараспашку!

Сердце скользкое, живое,
сине-кровяное,
а ему мешает биться
острие стальное...

Вынул врач живое сердце
из груди солдатской,
и глаза устлали слезы
от печали братской.

Это было невозможно,
было безнадежно...
Врач держать его старался
бесконечно нежно.

Вынул он стальной осколок
нежною рукою
и зашил иглою рану,
тонкою такою...

И в ответ на нежность эту
под рукой забилось,
заходило в ребрах сердце,
оказало милость.

Посвежели губы брата,
очи пояснели,
и задвигались живые
руки на шинели.

Но когда товарищ лекарь
кончил это дело,
у него глаза закрылись,
сердце онемело.

И врача не оказалось
рядом по соседству,
чтоб вернуть сердцебиенье
и второму сердцу.

И когда рассказ об этом
я услышал позже,
и мое в груди забилось
от великой дрожи.

Понял я, что нет на свете
выше, чем такое,
чем держать другое сердце
нежною рукою.

И пускай мое от боли
сердце разорвется —
это в жизни, это в песне
творчеством зовется.

1943

Над нами

На паре крыл
(и мне бы! и мне бы!)
корабль отплыл
в открытое небо.

А тень видна
на рыжей равнине,
а крик винта —
как скрип журавлиный,

А в небе есть
и гавань, и флаги,
и штиль, и плеск,
и архипелаги.

Счастливый путь,
спокойного неба!
Когда-нибудь
и мне бы, и мне бы!..

1934

Нет Золушки

Я дома не был год.
Я не был там сто лет.
Когда ж меня вернул
железный круг колес —
записку от судьбы
нашел я на столе,
что Золушку мою
убил туберкулез.

Где волк? Пропал.
Где принц? Исчез.
Где бал? Затих.
Кто к Сказке звал врача?
Где Андерсен и Гримм?
Как было? Кто довел?
Хочу спросить у них.
Боятся мне сказать.
А все известно им.

Я ж написал ее.
Свидетель есть — перо.
С ней знался до меня
во Франции Перро!
И Золушкина жизнь,
ее «жила-была» —
теперь не жизнь, а сон,
рассказа фабула.

А я ребенком был,
поверившим всерьез
в раскрашенный рассказ
для маленьких детей.
Все выдумано мной:
и волк, и дед-мороз...
Но туфелька-то вот
и по размеру ей!

Я тоже в сказке жил.
И мне встречался маг.
Я любоваться мог
хрустальною горой.
И Золушку нашел...
Ищу среди бумаг,
ищу, не разыщу,
не напишу второй.