Евгений Евтушенко Диспетчер света

 Это глава из Братской ГЭС, опубликованной в 1965 году в Юности.

 Евгений Евтушенко

  Диспетчер света

 Я диспетчер света, Изя Крамер.
 Ток я шлю крестьянину, врачу,
 двигаю контейнеры и краны
 и кинокомедии кручу.

 Где-то в переулочках неслышных,
обнимаясь, бродят, как всегда.
 Изя Крамер светит вам не слишком?
 Я могу убавить, если да.

 У меня по личной части скверно.
 До сих пор жены все нет и нет.
 Сорок лет не старость, это верно,
 только и не юность сорок лет.

 О своей судьбе я не жалею,
 отчего же все-таки тогда
 зубы у меня из нержавейки,
 да и голова седым-седа!

 Вот стою за пультом над водою,
 думаю про это и про то,
 а меня на белом свете двое,
 и не знает этого никто.

 Я и здесь и в то же время где-то.
 Здесь - дела, а там - тела, тела...
 Проволока рижского гетто
 надвое меня разодрала.

 Оба Изи в этой самой коже.
 Жарко одному, другой дрожит.
 Одному кричат: «Здорово, кореш!» -
 а другому: «Эй, пархатый жид!»

 И у одного, в тайге рождаясь,
 просят света дети-города,
 у другого к рукаву прижалась
 желтая несчастная звезда.

 Но другому на звезду, на кепку
 сыплется черемуховый цвет,
 а семнадцать лет - они и в гетто,
 что ни говори, семнадцать лет.

 Тело жадно дышит сквозь отрепья
 и чего-то просит у весны...
 А у Ривы, как молитва ребе,
 волосы туманны и длинны.

 Пьяные эсесовцы глумливо
 шляются по гетто до зари...
 А глаза у Ривы - словно взрывы,
 черные они, с огнем внутри.

 Молится она окаменело,
 но молиться губы не хотят
 и к моим, таким же неумелым,
 шелушась, по воздуху летят!

 И, забыв о голоде и смерти,
 полные особенным, своим,
 мы на симфоническом концерте
 в складе продовольственном сидим.

 Пальцы на ходу дыханьем грея,
 к нам выходит крошечный оркестр.
 Исполнять Бетховена евреям
 разрешило все-таки эсэс.

 Хилые, на ящиках фанерных,
 поднимают скрипки старички,
 и по нервам, по гудящим нервам
 пляшут исступленные смычки.

 И звучат бомбежки ураганно,
 хоры мертвых женщин и детей,
 и вступают гулко и органно
 трубы где-то ждущих нас печей.

 Ваша кровь, Майданек и Освенцим,
 из-под пианинных клавиш бьет,
 и, бушуя, - немец против немцев, -
 Людвиг ван Бетховен восстает!

 Ну, а в дверь, дыша недавней пьянкой,
 прет на нас эсэсовцев толпа...
 Бедный гений, сделали приманкой
 богом осененного тебя.

 И опять на пытки и на муки
 тащит нас куда-то солдатня.
 Людвиг ван Бетховен, чьи-то руки
 отдирают Риву от меня!

 Наш концлагерь птицы облетают,
 стороною облака плывут.
 Крысы в нем и то не обитают,
 ну, а люди пробуют - живут.

Я не сплю, на вшивых нарах лежа,> > и одна молитва у меня:

 «Как меня, не мучай Риву, боже,
 сделай так, чтоб Рива умерла!»

 Но однажды, землю молчаливо
 рядом с женским лагерем долбя,
 я чуть не кричу... я вижу Риву,
 словно призрак, около себя.

 А она стоит, почти незрима
 от прозрачной детской худобы,
 колыхаясь, будто струйка дыма
 из кирпичной лагерной трубы.

 И живая или неживая -
 не пойму... Как в сон погружена,
 мертвенно матрасы набивает
 человечьим волосом она.

 Рядом ходит немка, руки в бедра,
 созерцая этот страшный труд.
 Сапоги скрипят, сверкают больно.
 Сапоги новехонькие. Жмут.

 «Эй, жидовка, слышишь, брось матрасы!
 Подойди! А ну-ка помоги!»
 Я рыдаю. С ног ее икрастых
 стягивает Рива сапоги.

 «Поживее! Плетки захотела!
 Посильней тяни! - И в грудь пинком. -
 А теперь их разноси мне, стерва!
 Надевай! Надела? Марш бегом!»

 И бежит, бежит по кругу Рива,

 спотыкаясь посреди камней,
 и солдат лоснящиеся рыла
 с вышек ухмыляются над ней.

 Боже, я просил ей смерти, помнишь?
 Почему она еще живет?
 Я кричу, бросаюсь ей на помощь,
 мне товарищ затыкает рот.

 И она бежит, бежит по кругу,
 падает, встает, лицо в крови.
 Боже, протяни ей свою руку,
 навсегда ее останови!

 Боже, я опять прошу об этом!
 Милосердный боже, так нельзя!
 Солнце, словно лагерный прожектор,
 Риве бьет в безумные глаза.

 Падает... К сырой земле прижалась
 девичья седая голова.
 Наконец-то вспомнил бог про жалость.
 Бог услышал, Рива: ты мертва...

 Я диспетчер света, Изя Крамер.
 Я огнями ГЭС на вас гляжу,
 грохочу электротракторами
 и электровозами гужу.

 Где-то на бетховенском концерте
 вы сидите, - может быть, с женой,
 ну, а я - вас это не рассердит? -
 около сажусь, на приставной.

 Впрочем, это там не я, а кто-то...
 Людвиг ван Бетховен, я сейчас
 на пюпитрах освещаю ноты
 из тайги, стирая слезы с глаз.

 И, платя за свет в квартире вашей,
 счет кладя с небрежностью в буфет,
 помните, какой ценою страшной
 Изя Крамер заплатил за свет.

 Знает Изя: много надо света,
 чтоб не видеть больше мне и вам
 ни колючей проволоки гетто
 и ни звезд, примерзших к рукавам.

 Чтобы над евреями бесчестно
 не глумился сытый чей-то смех,
 чтобы слово «жид» навек исчезло,
 не позоря слова «человек»!

 Этот Изя кое-что да значит -
 Ангара у ног его лежит,
 ну, а где-то Изя плачет, плачет,
 ну, а Рива все бежит бежит