Дмитрий Быков.

 Дмитрий Быков

>Нигде спектаклей не отменят, чтоб убедить Басманный суд, ничьих усилий
> не оценят и репутаций не спасут. Не то что власти сумасбродны, не то
> что правит троглодит*, — но люди могут быть свободны, лишь если
> кто-нибудь сидит. Конечно, это принцип скотский, утеха трусов и
> зверей, — когда посажен Малобродский, свобода кажется острей; пусть
> это будет Корогодский, пусть это будет Бродский, Троцкий, пусть это
> будет Заболоцкий, не обязательно еврей… В России, скажем
> беспристрастно, всегда и всем грозит тюрьма; свобода — следствие
> контраста, как тупость — лучший фон ума. Мы все настолько несвободны
> по нашей матрице самой, что наши вольности пригодны лишь по сравнению
> с тюрьмой. И в силу этой же причины, при общей кротости телят, такие
> страшные мужчины Россией издавна рулят. Они в таком вещают тоне и так
> взрывают все мосты, что мы всегда на этом фоне умны, гуманны и чисты.
> Мы потому-то их и терпим, — и сам я втайне к ним влекусь, — что кислое
> в сравненье с терпким почти что сладостно на вкус. Кто мы без этакого
> фона? Поступки, лирика, кино — все примитивно, и конформно, и
> неталантливо давно; а погляди на наши власти, что хуже всяческой хулы,
> — и мы, ходячее несчастье, уже титаны и орлы!
>
> Все это здраво понял Сталин: любовь не купишь калачом. (Он был отнюдь
> не гениален, но догадался кой о чем). И я предположить рискую, что,
> соотечественник мой, любить возможно жизнь такую лишь по контрасту с
> Колымой? Ведь если заперта граница и полки пасмурно пусты, то Крым —
> вполне такая Ницца… а уж на фоне мерзлоты! Все отравили — хлеб и
> воду, лишили смысла самый труд, но сильно чувствуешь свободу, когда
> соседа заберут. Когда кого-то арестует верховный наш синедрион, то
> если кто и протестует, то, может, пять на миллион.
>
> Все остальные только рады, повсюду тосты и пальба: нет у раба иной
> награды, чем вой соседнего раба.
>
> И мне особенно отрадно в привычной нашей борозде, что все настолько
> тут наглядно: куда наглядней, чем везде. Наш главный символ, в самом
> деле, — кого тут дальше оскорблять?! — больной, прикованный к постели,
> причём наручниками, ать… И вся страна лежит под стражей, в приёмный
> брошена покой, — причём под стражей очень ражей, довольно сытою такой.
> И мы — на столь печальном фоне, как обезноженный колосс, — годны к
> труду и обороне и смотрим в зеркало без слез… Нас тянет к чуждым
> урожаям, в края Годаров и Арто, однако мы не уезжаем: ведь здесь мы
> ах, а там мы кто?! И вся российская элита — элита только потому, что
> смотрит в общее корыто, а видит койку и тюрьму. Она покуда не закрыта,
> почавкать ей разрешено, и потому она элита, а остальные так, говно.
>
> Мы только здесь себе любезны, творя наш вечный маскарад; Россия — мир
> в соседстве бездны, мир наизнанку, массаракш; его единственный
> фундамент — и больше нету ни черта — не президент и не парламент, а
> только эта мерзлота, и вертухай, и ватник драный. И нету символа
> верней, чем эта койка под охраной и зэк в наручниках на ней.